«Тихий Дон» — огромная ценность для историка и политэконома, для философа и социолога. (Данный материал поможет грамотно написать и по теме Образ и характер Григорий Мелехов Аксинья Дарья в романе Тихий Дон. Краткое содержание не дает понять весь смысл произведения, поэтому этот материал будет полезен для глубокого осмысления творчества писателей и поэтов, а так же их романов, повестей, рассказов, пьес, стихотворений.) И все-таки всех других истин дороже здесь откровение большого художника о душе человеческой. Лишь знание казачьего характера, повадки, жизненной силы, заветных устремлений этих людей — не только всех вместе, но и каждого в отдельности, позволяет нам до конца понять, почему под крышей одного куреня могли вырасти такие несхожие личности, как Петр Мелехов и Григорий Мелехов, как у Коршуновых — Митька-палач и светлая душа Наталья. Почему одни казаки шли в буденновцы, а другие в деникинцы, почему не только Кошевой и Котляров оказались по ту сторону фронта, но, как сказано в романе, «в иных северных районах Дона казаки ушли с красными почти поголовно». Вот ведь как все непросто было на Дону!
Было непросто, смутно, противоречиво, и тем не менее судьба человеческая, складывающаяся из многих таких судеб, равнодействующая всех народных сил и нравственно-психологических устремлений — неуклонно склонялась к правде ленинской революции! «Тихий Дон» рассказывает об этом языком искусства с достоверностью непреходящей.
Видя «Тихий Дон» как подлинно народную эпопею, присмотритесь как можно внимательней к первой книге романа,— недаром же автор когда-то ради нее оставил свою «Донщину», сосредоточился на самой юности героя, именно эти главы больше всего переписывал, шлифуя снова и снова.
...Спит на заре молодой хуторской парень Гришка Мелехов.
Так всем знакома эта сцена, что кажется — зорюет парень на виду у целого мира. Вольно, наотмашь откинул руку, досматривает свои молодые сны.
Можно не спеша разглядеть его как следует — по-своему красивого, чубатого и горбоносого, с острыми плитами скул, обтянутых румянеющей смуглой кожей. Какой он в этот момент молодой еще, какой звонкий, открытый всем житейским радостям, этот парень с хутора Татарского!
Дни его складываются на редкость беззаботно и незамысловато, словно сами собой. Вот затеяли хуторские парни скачки — кто кого, горячат коней, и Гришка, понятно, тут же, до конской забавы он большой охотник. Подошла пора лугового покоса, сноровисто собрался на работу. Хорошо ему — глаз ловит пестреющее праздничными бабьими юбками займище, дымчатый веер лучей от заходящего за дальние горы солнца. Мягко течет за Гришкой колыхающийся след, певуче входит в травы коса...
В свете социологического анализа эти главы романа вроде бы еще «ни о чем»,— так, бытовые зарисовки, разные разности из быта, из одной жизни. Слышим простецкие шуточки веселого и свойского парня. Ощущаем, как роса холодит босые ноги. Все проще простого. Даже то, что произошло с Аксиньей, похоже, еще не несет чего-то такого, что способно потрясти это спокойное течение дней, непритязательное, бессобытийное с точки зрения социальной...
А между тем это уже идет рассказ о народе, об обществе и личности! Уже начала воссоздаваться широкая картина казачьего нравственного мира, психология хутора, Дона, а если угодно, то и целой народной России в канун первой империалистической.
В повадке, в складывающихся привычках молодого героя, в том, как он трудится и проводит время, как относится к людям, и люди — к нему,— во всем отразилось народное начало, преломившееся в одной судьбе.
И не только о том добром, нравственно-прочном, чем одарил юного героя народ, здесь речь, не только о трудолюбии, моральной честности, самостоятельности в суждениях и решительности в поступках,— ведь и дурное, косное, жестокое в казачьем характере тоже отсюда — от хутора, от парода!
Порой для облегчения трактовки романа мы несколько примитивно расчленяем повествование на отдельные, обособленные сюжетные «линии» и «коллизии»: вот рассказ о социальных, общественных моментах жизни героя, вот его сугубо личное, интимное... На самом же деле в настоящем искусстве, в таких произведениях, как «Тихий Дон», все эти тематические линии существуют в неразделимом единстве, в одном бурлящем жизненном потоке. В общественном поведении, в социальной судьбе Григория Мелехова много типического для казачества тех лет, и при этом все с ним происходящее — ни на что другое не похоже, ни в ком и никогда не повториться ни судьбе, ни характеру мелеховскому. Уже хотя бы потому, что и доброго, и жестокого, и противоречивого в нем всегда как бы вдвойне, втройне, недаром он «турка», «черкесюка», внук Прокофия Мелехова, который надолго вошел в историю Татарского, потому что был по-особому дерзок в решениях и удивительно отчаян в защите собственного человеческого достоинства...
С другой стороны, кажется обособленной от всего общественного прекрасная повееть о любви Григория и Аксиньи. Но разве и она по-своему не зависит от разворота гражданских событий и битв, не связана с крутыми поворотами политической судьбы Мелехова, вообще со всеми его мучительными мировоззренческими исканиями!
И когда мы задумаемся, что же в конце концов хотел сказать своим Григорием Мелеховым большой художник, какой сокровенный смысл заключен в его романе, не забудем и о том, каким Григорий был в семье, в общении с родителями и славной Дуняшкой, с детьми, друзьями, с Натальей и Аксиньей... Приметим, как словно два разных мира одной души открывалось всякий раз, когда мы видели Григория то с Натальей, то с Аксиньей.
Наталья, дом, детишки — это мир, где он волей-неволей вынужден спускаться на землю. Сама того не замечая, Наталья часто заставляет его задуматься над тем, о чем лучше и не думать. Напрасно он пытается столкнуть ее, так сказать, с позиции голых фактов: «Она, жизня, Наташка, вино-ватит... В тебе одна бабья лютость зараз горит, а до того ты не додумаешься, что мне сердце точит, кровя пьет». Но ей нет дела до его самооправданий, она его понимает просто: «Дети у тебя уж вон какие!.. Напаскудил, обвиноватился, а теперь все на войну сворачиваешь...»
В мире же Аксиньи он всегда прав, всегда праведен — все еще тот Гришка Мелехов, который однажды вышел в большую жизнь сильным, открытым, честным бунтарем. Любовь ее всепоглощающа и всепрощающа. Григорий для нее — больше чем целый мир: «У тебя хоть дети есть,— говорит она Наталье,— а он у меня один на всем белом свете! Первый и последний...»
Не удивительно, что «перед глазами ее возникал не теперешний Григорий, большой, мужественный, поживший и много испытавший казачина с усталым прижмуром глаз, с порыжелыми кончиками черных усов, с преждевременной сединой на висках и жесткими морщинами на лбу — неистребимыми следами пережитых за годы войны лишений, а тот, прежний Гришка Мелехов, по-юношески грубоватый и неумелый в ласках, с юношески круглой и тонкой шеей и беспечным складом постоянно улыбающихся губ. И от этого Аксинья испытывала к нему еще большую любовь и почти материнскую нежность».
Таким она видит его, и ее любовь обвинить не в чем.
Григорий знает: он придет сюда от всех мирских скверн и здесь-то его оправдают! Рядом с Аксиньей ему удается всякий раз сбросить с души все наносное, тревожащее, остаться в своей правоте, цельности. Судорожно стараясь удержать в себе все то доброе, что иссякает день ото дня, здесь Григорий кажется себе таким, каким хочет быть.
Когда любовь представляется человеку крепостью, в которой можно укрыться от всех земных бед и сложностей, ее часто постигает участь всех других крепостей: в них-
Как на скрещении многих лучей особенно ярко высвечивается предмет, так и в шолоховском повествовании эта любовь постоянно видится нам еще и через сравнение — то по сходству, то по резкому контрасту; через сравнение с аскетически-пламенным чувством Бунчука к Анне, с отвратительным в своем фарисействе «союзом» Листницкого и Ольги Горчаковой, с нечистыми адюльтерами Елизаветы Моховой, с жалкими любовными приключениями Дарьи Мелеховой, которая перед смертью роняет в тоске: «А мне вот ни одного дюже не довелось любить. Любила по-собачьему, кое-как, как приходилось...»
И больше можно сказать: действительность своеобразно «контролирует» и окрашивает в свои цвета не только эту интимную, казалось бы, не подвластную никаким внешним воздействиям, сторону жизни Мелехова,— она и всю его судьбу, от начала и до конца, держит в своем могучем силовом поле.
Свыше шестисот персонажей насчитывают в «Тихом Доне», и все шестьсот нужны для того, чтобы мы могли как можно глубже понять и вернее оценить этот сложный образ человека из народа, мучительно ищущего свое место в революции.
Григорий Мелехов так или иначе связан с каждым из них, даже с теми, с кем в перипетиях бурных событий никогда и не встречался непосредственно, не подозревал о их существовании.
Илья Бунчук видел Мелехова не более двух раз,— когда тот командовал героической атакой красногвардейцев под Глубокой (Бунчук помогал ему своими пулеметами), и еще когда гнали на расстрел подтелковцев... Но как много бы потеряла жизненная история Мелехова, не будь в романе рассказа о судьбе Бунчука со всеми ее драматическими поворотами, всем передуманным и перечувствованным!
Впрочем, это равно касается и любого другого, стоит хотя бы мысленно представить, что в «Тихом Доне» не было бы, к примеру, деда Гришаки, или Антипа Бреха, или той солдатки, у которой Пантелей Прокофьевым котел украл... Чем-то да обеднился бы весь роман.Неизмеримо далеки, кажется, от Григория все житейские передряги и похождения монархиста Евгения Листницкого в смутные дни переворота — его идейные споры в избранном кругу, Петроград, особнячок Горчаковых. Даже на фронте они служат в разных с Григорием полках... А есть еще история купца Мохова, который суетится в своих лабазах, и где-то в Москве обретается его дочь Елизавета, и возникает ее незадачливый любовник со своим дневником...
И все это по-своему важно для образа Григория Мелехова. Как сам Григорий важен для понимания существенных черт и Бунчука, и Листницкого, и Кошевого.
Даже и «малый», второстепенный персонаж у Шолохова получает необычно серьезный эстетический «щгатус», потому что в самой революционной действительности произошли разительные перемены в положении простого человека: каждый входит в понятие единой народной целостности, и его самобытность много значит на чутких весах художественного познания народа и революции.
Но, естественно, всего резче самобытная сущность Мелехова вырисовывается при столкновении героя произведения с теми, кто изначально нашел свой верный путь в социальной буре, кто других ведет за собой и в момент грозного обострения противоречий, в казацком восстании, идеей и оружием противостоит Мелехову и другим мятежникам.
Я говорю об образах большевиков в романе, о ленинцах, красных казаках, опоре революции.
Никогда уже из памяти Григория Мелехова не выветрятся те недолгие дни в красном стане, когда он под Глубокой водил за собой дивизион на белых, на «золотопогонников», как не выветрятся беседы с остроязыким пулеметчиком Гаранжой, с Подтелковым, характер которого проникнут такой несокрушимой верой в дело народное, с тем же Бунчуком.
'ИЩ картинах мятежа на Дону мы не раз будем свидетелями драматической коллизии: некогда красный командир Григорий Мелехов лицом к лицу с пленными — то комиссаром, то бойцом, то продотрядчиком... С болезненно обостренным чувством будет он вглядываться в лица красноармейцев, будто ища в них правду о самом себе, возвращаясь памятью к дням в Глубокой. Таким мог быть и он. Мог — и не стал...
Если в характере большевика Ильи Бунчука воплотился глубокий драматизм судьбы, целиком пожертвованной общему делу, и мы проходим с этим героем через испытания одно труднее другого (вынужденное бегство с фронта, дерзкое появление среди (Казаков в раздираемой противоречиями дивизии, служба в карательных органа», творивших крутой суд и расправу над захваченными белогвардейцами; на руках у Бунчука умирает в бою любимая женщина, и, словно подводя черту под героической своей судьбой, пройдет Бунчук весь путь с подтелковской экспедицией, примет смерть на хуторе Пономареве, выказав и в последний свой миг невероятное мужество),—если история Бунчука зажигает острыми переживаниями, то образ другого коммуниста-ленинца, Осипа Штокмана, кадрового пролетария, обращает к глубоким раздумьям о том, как много может сделать для народа и один, сколь обязана Штокману своим пробуждением социально-политическая мысль хутора Татарского. «Я об нем более отца понимаю»,— благодарно скажет Балет, вспомнив старого большевика в окопах на войне.
Сам Валет — типичный деревенский пролетарий, битый и мятый жизнью нещадно; несуетнонпрочный, наделенный большой человечностью Иван Алексеевич Котляров, машинист с хуторской мельницы, первый председатель Совета в Татарском; Мишка Кошевой со всеми сложностями и противоречиями, не затеняющими, тем не менее, главного, чем дорог нам образ этого большевика,— все это глубокие человеческие образы, в самом своем существен несущие идею пробуждения заскорузлых крестьянских умов, вы-мороченных казачьей кастовостью,— пробуждения под воздействием коммунистической правды. Пройдет не так много времени, и этим светом озарятся души тысяч и тысяч в трудовой казачьей массе.
В большом эпическом повествовании постоянно бьется, как пульс, ни на миг не утихая, тот вопрос, что задан некогда Григорием Мелеховым самому себе и целому миру: коммунисты — кто они среди людей, почему все-таки «большинство казаков за большевиков тянут»?
Вопрошающий, исполненный щемящей тревоги взгляд Григория при встречах с такими, как Бунчук или бесстрашный комиссар Лихачев, словно придает нашему читательскому знанию о большевиках «Тихого Дона» еще большую глубину, удвоенное зрение. Развивая в своем романе тему партии, большевиков времен революции, Шолохов дает нам возможность взглянуть на них еще и таким вот мелеховским взглядом: когда человек уверен, что перед ним противник, враг,— и не может безотчетно не восхититься чужим мужеством, силой иной веры!
Как же бесконечно могуч этот воссозданный Шолоховым мир людей революции, героев, вдохновленных ленинской правдой, если они вызывают искреннее восхищение даже в Григории Мелехове, одном из предводителей мятежа, если они остаются сильными духом и в стане врагов, в бедственный час своего пленения!
Большевики, солдаты революции в «Тихом Доне» показаны в кровной связи со всем русским народом, с ленинской партией, убедительно их моральное и идейное превосходство над теми, кто противостоит движению нового, пошел против революции.
Чем шире мировая популярность книг Шолохова, тем все чаще мы встречаемся в печати, в научных трудах с попытками сформулировать отличительные черты его писательского гения (один из примеров тому — приведенное выше высказывание доктора К.-Р. Гирова на нобелевски! торжествах). Литературоведению весьма важно постичь закономерности возникновения произведений такого масштаба и глубины, как «Тихий Дон».