Для Тютчева Россия была не столько предметом любви, сколько веры — «в Россию можно только верить. Личные чувства его к родине были очень сложны и многоцветны. Было в них даже некоторое отчуждение, с другой стороны — благоговение к религиозному характеру народа: «всю тебя, земля родная,— в рабском виде Царь Небесный — исходил благословляя» ,— бывали в них, наконец, минутные увлечения самым обыкновенным шовинизмом.
Тютчев не любил Россию тою любовью, которую Лермонтов называет почему-то «странною». К русской природе он, скорее, чувствовал антипатию.
* «Север роковой» был для него «сновиденьем безобразным»; родные места он прямо называет не милыми: Итак, опять увиделся я с вами, Места не милые, хоть и родные, Где мыслил я и чувствовал впервые
* Ах, нет! не здесь, не этот край безлюдный Был для души моей родимым краем,— Не здесь расцвел, не здесь был величаем Великий праздник молодости чудной! Ах, и не в эту землю я сложил То, чем я жил и чем я дорожил…
Значит, его вера в Россию не основывалась на непосредственном органическом чувстве, а была делом сознательно выработанного убеждения. Первое, еще неопределенное, но зато высоко-поэтическое выражение этой вере он дал еще в молодости — в прекрасномстихотворении «На взятие Варшавы» 17. В своей борьбе с братским народом Россия руководилась не зверскими инстинктами, а только необходимостью «державы целость соблюсти», для того чтобы — Славян родные поколенья Под знамя русское собрать И весть на подвиг просвещенья Единомысленную рать. И это высшее сознанье Вело наш доблестный народ; Путей небесных оправданье Он смело на себя берет. Он чует над своей главою Звезду в незримой высоте И неуклонно за звездою Идет к таинственной мете.
Одно время условием для этого великого события он считал соединение Восточной церкви с Западною ч
Допустим, становясь на точку зрения Тютчева, что Россия — душа человечества. Но, как в душе природного мира, и в душе отдельного человека светлое духовное начало имеет против себя темную хаотическую основу, которая еще не побеждена, еще не подчинилась высшим силам,— которая еще борется за преобладание и влечет к смерти и гибели,— точно так же, конечно, и в этой собирательной душе человечества, т. е. в России. Ее жизнь еще не определилась окончательно, она еще двоится, увлекаемая в разные стороны противоборствующими силами. Воплотился ли уже в ней свет истины Христовой; спаяла ли она единство всех своих частей любовью? Сам поэт признает, что она еще не покрыта ризою Христа. Значит,— можно сказать поэту,— судьба России зависит не от Царьграда и чего-нибудь подобного, а от исхода внутренней нравственной борьбы светлого и темного начала в ней самой. Условие для исполнения ее всемирного призвания есть внутренняя победа добра над злом в ней, а Царьград и прочее может быть только следствием, а никак не условием желанного исхода. Пусть Россия, хотя бы без Царьграда, хотя бы в настоящих своих пределах, станет христианским царством в полном смысле этого слова — царством правды и милости,— и тогда все остальное,— наверное,— приложится ей.